Неточные совпадения
— Ты сказал, чтобы всё было, как было. Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал
женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то
писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех
женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
С тех пор как поэты
пишут и
женщины их читают (за что им глубочайшая благодарность), их столько раз называли ангелами, что они в самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за деньги величали Нерона полубогом…
«Вот об этих русских
женщинах Некрасов забыл
написать. И никто не
написал, как значительна их роль в деле воспитания русской души, а может быть, они прививали народолюбие больше, чем книги людей, воспитанных ими, и более здоровое, — задумался он. — «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет», — это красиво, но полезнее войти в будничную жизнь вот так глубоко, как входят эти, простые, самоотверженно очищающие жизнь от пыли, сора».
— Этот, иногда, ничего, интересный, но тоже очень кричит. Тоже, должно быть, злой. И
женщин не умеет
писать. Видно, что любит, а не умеет… Однако — что же это Иван? Пойду, взгляну…
— Я ее лечу. Мне кажется, я ее — знаю. Да. Лечу. Вот —
написал работу: «Социальные причины истерии у
женщин». Показывал Форелю, хвалит, предлагает издать, рукопись переведена одним товарищем на немецкий. А мне издавать — не хочется. Ну, издам, семь или семьдесят человек прочитают, а — дальше что? Лечить тоже не хочется.
Самгин все-таки прервал ее рассыпчатую речь и сказал, что Иноков влюблен в
женщину, старше его лет на десять, влюблен безнадежно и
пишет плохие стихи.
Вдохновляясь вашей лучшей красотой, вашей неодолимой силой — женской любовью, — я слабой рукой
писал женщину, с надеждой, что вы узнаете в ней хоть бледное отражение — не одних ваших взглядов, улыбок, красоты форм, грации, но и вашей души, ума, сердца — всей прелести ваших лучших сил!
Честная
женщина! —
писал он, — требовать этого, значит требовать всего.
«
Женщины! вами вдохновлен этот труд, — проворно
писал он, — вам и посвящается! Примите благосклонно. Если его встретит вражда, лукавые толки, недоразумения — вы поймете и оцените, что водило моими чувствами, моей фантазией и пером! Отдаю и свое создание, и себя самого под вашу могущественную защиту и покровительство! От вас только и ожидаю… „наград“, —
написал он и, зачеркнув, поставил: „Снисхождения“.
«Веруй в Бога, знай, что дважды два четыре, и будь честный человек, говорит где-то Вольтер, —
писал он, — а я скажу — люби
женщина кого хочешь, люби по-земному, но не по-кошачьи только и не по расчету, и не обманывай любовью!
— Но я его видел вчера сам, он сумасшедший! Так не мог
написать Версилов, это
писал сумасшедший! Кто может
написать так
женщине?
— Но какая же ненависть! Какая ненависть! — хлопнул я себя по голове рукой, — и за что, за что? К
женщине! Что она ему такое сделала? Что такое у них за сношения были, что такие письма можно
писать?
Когда наша шлюпка направилась от фрегата к берегу, мы увидели, что из деревни бросилось бежать множество
женщин и детей к горам, со всеми признаками боязни. При выходе на берег мужчины толпой старались не подпускать наших к деревне, удерживая за руки и за полы. Но им
написали по-китайски, что
женщины могут быть покойны, что русские съехали затем только, чтоб посмотреть берег и погулять. Корейцы уже не мешали ходить, но только старались удалить наших от деревни.
Когда Нехлюдов вернулся домой, швейцар с некоторым презрением подал ему записку, которую
написала в швейцарской какая-то
женщина, как выразился швейцар.
В деревнях и маленьких городках у станционных смотрителей есть комната для проезжих. В больших городах все останавливаются в гостиницах, и у смотрителей нет ничего для проезжающих. Меня привели в почтовую канцелярию. Станционный смотритель показал мне свою комнату; в ней были дети и
женщины, больной старик не сходил с постели, — мне решительно не было угла переодеться. Я
написал письмо к жандармскому генералу и просил его отвести комнату где-нибудь, для того чтоб обогреться и высушить платье.
Уехав из Вятки, меня долго мучило воспоминание об Р. Мирясь с собой, я принялся
писать повесть, героиней которой была Р. Я представил барича екатерининских времен, покинувшего
женщину, любившую его, и женившегося на другой.
«Кто вы такой, г. президент? —
пишет он в одной статье, говоря о Наполеоне, — скажите — мужчина,
женщина, гермафродит, зверь или рыба?» И мы все еще думали, что такой журнал может держаться?
«…Я не могу долго пробыть в моем положении, я задохнусь, — и как бы ни вынырнуть, лишь бы вынырнуть.
Писал к Дубельту (просил его, чтоб он выхлопотал мне право переехать в Москву).
Написавши такое письмо, я делаюсь болен, on se sent flétri. [чувствуешь себя запятнанным (фр.).] Вероятно, это чувство, которое испытывают публичные
женщины, продаваясь первые раза за деньги…»
Много раз в моей жизни у меня бывала странная переписка с людьми, главным образом с
женщинами, часто с такими, которых я так никогда и не встретил. В парижский период мне в течение десяти лет
писала одна фантастическая
женщина, настоящего имени которой я так и не узнал и которую встречал всего раза три. Это была
женщина очень умная, талантливая и оригинальная, но близкая к безумию. Другая переписка из-за границы приняла тяжелый характер. Это особый мир общения.
Он был человек гордый, склонный к гневу, это был пацифист с воинствующим инстинктом, любил охоту, был картежник, проигравший в карты миллион, проповедник непротивления — он естественно склонен был к противлению и ничему и никому не мог покориться, его соблазняли
женщины, и он
написал «Крейцерову сонату».
«На юге Сахалина, —
писал Власов в своем отчете, —
женщины за неимением особого помещения помещаются в здании пекарни…
Одна из этих
женщин была та самая, которая еще так недавно
писала к другой такие письма.
— И что у вас за повадка так… странно поступать? Ведь вы… просто шпион! Почему вы
писали анонимом и тревожили… такую благороднейшую и добрейшую
женщину? Почему, наконец, Аглая Ивановна не имеет права
писать кому ей угодно? Что вы жаловаться, что ли, ходили сегодня? Что вы надеялись там получить? Что подвинуло вас доносить?
— Там очень не любят, когда
женщины ходят смотреть, даже в газетах потом
пишут об этих
женщинах.
На днях узнали здесь о смерти Каролины Карловны — она в двадцать четыре часа кончила жизнь.
Пишет об этом купец Белоголовый. Причина неизвестна, вероятно аневризм. Вольф очень был смущен этим известием. Говорил мне, что расстался с ней дурно, все надеялся с ней еще увидеться, но судьбе угодно было иначе устроить. Мне жаль эту
женщину…
…Я теперь все с карандашом —
пишу воспоминания о Пушкине. Тут примешалось многое другое и, кажется, вздору много. Тебе придется все это критиковать и оживить. Мне как кажется вяло и глупо. Не умею быть автором. J'ai l'air d'une femme en couche. [Я похож на
женщину, собирающуюся родить (франц.).] Все как бы скорей услышать крик ребенка, покрестить его, а с этой системой вряд ли творятся произведения для потомства!..
Матвей Муравьев читал эту книгу и говорит, что негодяй Гризье, которого я немного знал, представил эту уважительную
женщину не совсем в настоящем виде; я ей не говорил ничего об этом, но с прошедшей почтой
пишет Амалья Петровна Ледантю из Дрездена и спрашивает мать, читала ли Анненкова книгу, о которой вы теперь от меня слышали, — она говорит, что ей хотелось бы, чтоб доказали, что г-н Гризье (которого вздор издал Alexandre Dumas)
пишет пустяки.
Над столом еще висел портретик прекрасной молодой
женщины, под которым из того же поэта можно было бы
написать...
— Нарисуйте треугольник… Ну да, вот так и вот так. Вверху я
пишу «Любовь».
Напишите просто букву Л, а внизу М и Ж. Это будет: любовь
женщины и мужчины.
— Главное тут, кузина, — говорил он, — мне надобен дневник
женщины, и я никак не могу подделаться под женский тон:
напишите, пожалуйста, мне этот дневник!
— Потому что еще покойная Сталь [Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница, автор романов «Дельфина» и «Коринна или Италия». Жила некоторое время в России, о которой
пишет в книге «Десять лет изгнания».] говаривала, что она много знала
женщин, у которых не было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.
«Ваше превосходительство! —
писала она своим бойким почерком. — Письмо это
пишет к вам
женщина, сидящая день и ночь у изголовья вашего умирающего родственника. Не буду описывать вам причину его болезни; скажу только, что он напуган был выстрелом, который сделал один злодей-лакей и убил этим выстрелом одну из горничных».
— Прямо
писал ему: «Как же это, говорю, твоя Татьяна, выросшая в деревенской глуши и начитавшаяся только Жуковского чертовщины, вдруг, выйдя замуж, как бы по щучьему велению делается светской
женщиной — холодна, горда, неприступна?..» Как будто бы светскость можно сразу взять и надеть, как шубу!..
— Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из
женщин, но не в этом дело: этот Гомер
написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
— Но каким же образом вы обстоите права
женщин, если
напишете несколько возмутительных сцен.
«Милый друг, —
писал он, — я согрешил, каюсь перед вами: я
написал роман в весьма несимпатичном для вас направлении; но, видит бог, я его не выдумал; мне его дала и нарезала им глаза наша русская жизнь; я
пишу за
женщину, и три типа были у меня, над которыми я производил свои опыты.
— Ты, ангел мой,
женщина очень умная, — начал он, — но
пишешь ужасно безграмотно, и почерк у тебя чрезвычайно дурной, как-то невыписавшийся; тебе надобно поучиться
писать!
Когда Виссарион ушел от него, он окончательно утвердился в этом намерении — и сейчас же принялся
писать письмо к Мари, в котором он изложил все, что думал перед тем, и в заключение прибавлял: «Вопрос мой, Мари, состоит в том: любите ли вы меня; и не говорите, пожалуйста, ни о каких святых обязанностях: всякая
женщина, когда полюбит, так пренебрегает ими; не говорите также и о святой дружбе, которая могла бы установиться между нами.
— Он
писал не любовниц, а высочайший идеал
женщин, — кричал Рагуза, — и
писал святых угодников.
— Если он
написал в своем романе про какую-нибудь другую
женщину, я его задушу! — сказала с улыбкой Фатеева.
Внизу, в вестибюле, за столиком, контролерша, поглядывая на часы, записывала нумера входящих. Ее имя — Ю… впрочем, лучше не назову ее цифр, потому что боюсь, как бы не
написать о ней чего-нибудь плохого. Хотя, в сущности, это — очень почтенная пожилая
женщина. Единственное, что мне в ней не нравится, — это то, что щеки у ней несколько обвисли — как рыбьи жабры (казалось бы: что тут такого?).
Я
пишу это и чувствую: у меня горят щеки. Вероятно, это похоже на то, что испытывает
женщина, когда впервые услышит в себе пульс нового, еще крошечного, слепого человечка. Это я и одновременно не я. И долгие месяцы надо будет питать его своим соком, своей кровью, а потом — с болью оторвать его от себя и положить к ногам Единого Государства.
Почти всегда серьезные привязанности являются в
женщинах результатом того, что их завлекали, обманывали надеждами, обещаниями, — ну и в таком случае мы, благодаря бога, не древние, не можем безнаказанно допускать амуру
писать клятвы на воде.
— Да, — продолжал князь, — жена же эта, как вам известно, мне родственница и в то же время, как
женщина очень добрая и благородная, она понимает, конечно, все безобразие поступков мужа и сегодня именно
писала ко мне, что на днях же нарочно едет в Петербург, чтобы там действовать и хлопотать…
Давно ли, три месяца назад тому, он так гордо, решительно отрекся от любви,
написал даже эпитафию в стихах этому беспокойному чувству, читанную дядей, наконец явно презирал
женщин — и вдруг опять у ног
женщины!
В этих-то крайних обстоятельствах, полагая, что опека, опись имения, приезд суда и тому подобные неприятности происходят не столько от неплатежа процентов, сколько оттого, что она
женщина, Анна Дмитриевна
писала в полк к сыну, чтоб он приехал спасти свою мать в этом случае.
— Нет, меня же и привез сюда давеча утром, мы вместе воротились, — проговорил Петр Степанович, как бы совсем не заметив мгновенного волнения Николая Всеволодовича. — Что это, я книгу уронил, — нагнулся он поднять задетый им кипсек. — «
Женщины Бальзака», с картинками, — развернул он вдруг, — не читал. Лембке тоже романы
пишет.
«Музочка, душенька, ангел мой, —
писала та, — приезжай ко мне, не медля ни минуты, в Кузьмищево, иначе я умру. Я не знаю, что со мною будет; я, может быть, с ума сойду. Я решилась, наконец, распечатать завещание Егора Егорыча. Оно страшно и отрадно для меня, и какая, Музочка, я гадкая
женщина. Всего я не могу тебе
написать, у меня на это ни сил, ни смелости не хватает».
И вдруг денщики рассказали мне, что господа офицеры затеяли с маленькой закройщицей обидную и злую игру: они почти ежедневно, то один, то другой, передают ей записки, в которых
пишут о любви к ней, о своих страданиях, о ее красоте. Она отвечает им, просит оставить ее в покое, сожалеет, что причинила горе, просит бога, чтобы он помог им разлюбить ее. Получив такую записку, офицеры читают ее все вместе, смеются над
женщиной и вместе же составляют письмо к ней от лица кого-либо одного.
Дед, бабушка да и все люди всегда говорили, что в больнице морят людей, — я считал свою жизнь поконченной. Подошла ко мне
женщина в очках и тоже в саване,
написала что-то на черной доске в моем изголовье, — мел сломался, крошки его посыпались на голову мне.